Было бы пошло тратить много времени на размышления о том, как точно с сегодняшним днем рифмуется спектакль и как тяжело через некоторое время допонимать новые и новые взаимосвязи, не увиденные во время просмотра. Чтобы ощутить эту схожесть, достаточно просто знать имена Надежды и Осипа Мандельштамов, примерно представлять, как сложилась их жизнь: этот спектакль пытается поговорить с нами чуть больше, чем о том, какая это все трагедия, поставить более серьезные вопросы.

Спектакль начинается с такой сцены: Надежда Мандельштам (Валерия Ермошина) пытается позвонить своему мужу, бегая от телефона к телефону, но кто-то обрывает провода — дозвониться нельзя. Оборванный провод — это не просто отсутствие возможности узнать, как дела у Оси (его играет Максим Райчёнок или Артём Кисаков), — это перерезанная ржавыми ножницами возможность увидеть, услышать, сказать и даже узнать точный день смерти.

В спектакле задействованы всего два актера, но никогда каждый из них не один: Надежда сосуществует с НКВД-шником/ужасом/безысходностью (трудно, если честно, установить конкретно: чувство это или человек?), именно это «действующее лицо» перерезает провода телефона, включает метрономы, заставляет молчать. Нет, не страх — Надежда Яковлевна ничего не боится, напротив: ей хотелось бы бояться, потому что страх и желание его показать есть верные признаки наличия у человека чувства собственного достоинства. Осипа Мандельштама мы видим уже как тюремного заключенного. И здесь он тоже не один: Валерия Ермошина, секунду назад игравшая Надежду Яковлевну, накидывает на себя пальто и превращается в сотрудника НКВД. Осип Эмильевич, в отличие от жены, показан надеющимся на скорое освобождение, ведь «знакомые в Москве уже явно пошли в Кремль и осталось только немного подождать». При этом оба они не то что умолкнувшие, ведь они даже не начинали бунтовать — они стоически смирившиеся с судьбой. Или отчаянные: Надежда Яковлевна говорит, что человек, который не воет, когда его топчут — это человек, который потерял веру в светлое будущее.

Весь спектакль сопровождается звуками метронома — так идет время. Философы писали, что время есть мера всех вещей, — у Надежды Мандельштам все измеряется даже не одним, но сразу четырьмя метрономами, гром которых буквально сводит с ума. Причем в спектакле с одной стороны — ее время, с другой — время мужа. Можно было бы предположить, что она ждет его из тюрьмы, мечтает о встрече, но нет, Надежда Яковлевна не ждет, потому что каждый день в заключении — мука, и зачем такое время, для чего такая жизнь в тюрьме? «Лучше бы Бог даровал смерть раньше, освободил бы от страданий», — вот высшее проявление любви в такой ситуации, потому что надеяться на освобождение — это значит ждать, понимая, что ему придется еще сколько-то терпеть голод, сырость и ненависть. Высшая степень любви с его стороны — быть готовым терпеть и надеяться на освобождение дальше.

Невозможно узнать, что думал Мандельштам перед смертью, и потому завершается спектакль не отрывком из воспоминаний или дневников одного из Мандельштамов, а цитатой из «Шерри-бренди» Шаламова. При этом совсем не видно стежков от «сшивания» текстов — конечно, Шаламов писал рассказ про смерть Мандельштама, но все же чувствуется серьезная, отдельная работа по переплетению текстов в нечто единое, авторское.

Спектакль поставил молодой режиссер Дмитрий Хохлов, актеры — недавние выпускники мастерской Сергея Бызгу. В работе сильно ощущается свежесть, сильный надрыв — я не уверена, что представляла себе до этого Надежду Мандельштам хоть иногда резкой, кричащей. Но спектакль гораздо больше про нее, чем про Осипа Эмильевича — он об очень сильной женщине, без которой, конечно, мы бы не знали так хорошо стихи Мандельштама. И без которой я точно не смогла бы выйти из театра, включив в наушниках трибьют-альбом «Сохрани мою речь навсегда» — потому что сохранила навсегда именно она.